Родился Илья Дмитриевич Сургучев

Произведения выдающегося ставропольского писателя Ильи Дмитриевича Сургучева ([16(28) февраля*]1881–1956) возвратились к читателям всего два десятилетия назад. Более шестидесяти лет его имя было вычеркнуто из истории города, региона, из русской литературы; названия его рассказов, повестей, пьес запрещалось упоминать даже в энциклопедических изданиях. Большинству любителей русской словесности творчество Сургучева и сегодня мало известно. Однако современниками его имя ставилось в один ряд с ведущими писателями-реалистами начала ХХ века, хотя в предреволюционные годы Сургучев, почти постоянно проживая в Ставрополе, находился как бы в стороне от бурной литературной жизни обеих столиц.

Детство и юность Ильи Сургучева прошли в Ставрополе, где его отец владел недорогой гостиницей (ее здание сохранилось и по сей день). Писать он стал еще будучи гимназистом, и рассказы начинающего прозаика публиковала ставропольская газета «Северный Кавказ». Первой своей серьезной вещью писатель считал повесть «Из дневника гимназиста» (1898), напечатанную там же под псевдонимом И. Северцев. После гимна-зии по настоянию родителей, особенно матери, глубоко верующей женщины, Илья Сургучев поступил в Ставропольскую духовную семинарию. Учился он Закону Божьему с подобающим рвением и охотой, продолжая при этом оттачивать свое литературное мастерство. В 1899 году Илья Дмитриевич стал студентом факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета. Иностранные языки ему давались легко: кроме ряда восточных (на первом месте были монгольский и китайский) он в совершенстве овладел французским и немецким. По воспоминаниям родных и знакомых, он настолько много и усердно занимался в университете, что казалось, литературную карьеру придется оставить. Усердие, знания и талант студента были замечены. Сургучеву предложили место на кафедре, перед ним открылось блестящее будущее ученого и преподавателя вуза, но он всецело отдался писательскому труду.

Поворотным в судьбе Ильи Сургучева стал 1904 год. Его рассказ «Горе», а вслед за ним и ряд других, печатались в известных столичных изданиях («Журнал для всех», «Вестник Европы», «Театр и искусство» и др.). Начиная с 1906 года, произведения Сургучева появились в сборниках горьковского издательства «Знание», где публиковались в то время И. Бунин, А. Серафимович, Л. Андреев, М. Пришвин, М. Горький. Здесь увидели свет такие рассказы его, как «Ванькина молитва», «Счастье», «В поезде» и другие, в которых писатель показал себя приверженцем реализма, продолжателем чеховских традиций. Влияние Чехова сказалось прежде всего в освоении молодым писателем импрессионистической манеры письма. Филигранно отточенные и психологически заостренные рассказы Сургучева доброжелательно встречались критикой и читателями. Интерес к внутреннему миру человека, яркая и сочная характеристика персонажей, правдивость в передаче общественно-социальных контрастов эпохи, эмоциональная напряженность и драматизм фабулы, психологизм бытовых и пейзажных зарисовок составили стержневую основу художественного дарования писателя.

Столичная жизнь и известность не вскружили голову писателю. После окончания университета в 1907 году Илья Дмитриевич сразу вернулся в Ставрополь. Тогда его поступок воспринимался как гражданский подвиг, таковым он видится и сегодня. Настоящая жизнь, по Сургучеву, не там, где она уже бурлит, а там, где она «стоит» и ждет твоего движения, чтобы ринуться вслед за тобой.

По возвращении Сургучев стал той фигурой, благодаря которой закипела общественная и литературная жизнь родного города и края. Его дом на Ясеновской превратился в своего рода центр передовой мысли Ставрополя, где собиралась культурная элита не только губернии, но и всего Северного Кавказа. Здесь рождались и претворялись в жизнь идеи по созданию губернских литературно-художественных изданий (сборник «Наш альманах», художественно-сатирические журналы «Ставропольский Сатирикон» и «Сверчок»), здесь искали и находили поддержку молодые талантливые литераторы, журналисты, читали свои произведения такие известные авторы, как Леонид Пивоваров, Евгений Третьяков, Евгений Псковитинов. В газете «Северный Кавказ» регулярно печатались очерки Сургучева на общественные и социальные темы. В отцовском доме рождались произведения, сделавшие его имя известным всей России.

С особым вниманием относился к литературной деятельности Сургучева М. Горький. Он внимательно читал произведения Сургучева, заметил его яркий, самобытный талант, старался своевременной и строгой оценкой оказать помощь художественному росту писателя. «Я знаю Вас, – писал ему А. М. Горький в одном из писем, – литератором, человеком несомненного и, мне кажется, крупного дарования – это мне дорого, близко, понятно; я хочу видеть Вас растущим и цветущим в этой области; каждое Ваше литературное начинание возбуждает у меня... острый органический интерес». Горький называл Сургучева «человеком талантливым», «относящимся к литературе с тем священным трепетом, которого она – святое и чистое дело – необходимо требует».

В 1912 году в книгоиздательстве «Знание» была напечатана повесть Сургучева «Губернатор», где на фоне жизни Ставрополя раскрывалась судьба человека, облеченного властью. Прототипом главного героя повести послужила яркая личность губернатора Никифораки, которому несколько лет назад был воздвигнут памятник на Ставропольском бульваре. Перед лицом смерти губернатор – в прошлом страж и ревнитель самодержавия, решительный, не знающий сомнений, «уверенный в своей правоте, силе и непоколебимости» властелин губернии – по-новому, «обостренно», начинает воспринимать жизнь. И это составило сюжет повести. Создавая образы местных богатеев, именитых купцов города, Сургучев, продолжая горьковские традиции, показал, что большое состояние – это спекулятивные сделки, нечестный, зачастую кровавый путь наживы. Жестокость, грубость и пошлость провинциальной жизни Сургучев подчеркивает даже в характеристике уездов Ставропольской губернии: один из них славится вороватостью, другой – драчливостью, третий – убийствами, пьянством и снохачеством. Сатирически показаны писателем и городские обыватели.

И все же писатель любит свой город, болеет за него душой. Он показывает его красивым, со своей историей, и подчеркнуто многонациональным колоритом. Удивительны и проникновенны описания главной Николаевской улицы с булыжной мостовой, магазинами, окружным судом, «дремлющим густым зеленым бульваром, как бы мечом рассекающим улицу надвое». И сегодня узнаваемы Ташлянское предместье, Кафедральная гора, электрическая станция, здание полиции с пожарной каланчой, дом полицмейстера, «в котором когда-то проездом на Кавказ жил три дня Пушкин», губернаторский дом, Архиерейское подворье, «остатки былой крепости с амбразурами, в которых теперь вместо пушек были фонари», «Воронцовский сад...» А описание осенней ярмарки подчеркивает самобытность южного города, стоящего на перекрестке главных северокавказских торговых путей: из Ельца привозили кружева, из Ярославля – полотно, из Саратова – сарпинку, из Астрахани – виноград, груши из Темир-Хан-Шуры. Торговали грибами черниговскими и калужскими, огурцами нежинскими, кабардинскими скакунами, калмыцкими стервятниками, битюгами из Воронежской губернии. «На лошадях, волах, верблюдах все тянулись в город, который как крепость, сияя белыми домами и колокольнями, густыми садами, стоял на горе. Ползли скрипучие арбы, полные молодого, свежего, только что собранного хлеба, овса, ячменя и всего того, чем была богата и что производила губерния».

Наблюдательному писателю, каковым был Сургучев, Ставрополь, развивающийся в те годы промышленный центр на пересечении крупных торговых путей и имеющий «свое лицо», прежде всего культурное, дал основное – богатый художественный материал. Не только «Губернатор», но и другие произведения Сургучева стали своего рода летописью жизни этого прекрасного южного города. Узнаваем Ставрополь и для нынешних читателей Сургучева. На страницах многих рассказов и пьес мелькают названия ставропольских улиц, описаны подлинные события истории города, традиции ставропольцев, их особые, благодаря пестрому этническому составу, быт и нравы.

В пьесе И. Д. Сургучева «Торговый дом» (1913) прообразом послужил известный в Ставрополе купеческий род Меснянкиных. В этом произведении Сургучев показал жизнь местного купечества с его жестокими законами предпринимательства и в то же время благотворительностью, меценатством, тягой к культуре… Пьеса была опубликована в «Книгоиздательстве писателей в Москве» и в сезон 1913–1914 годов поставлена на сцене Императорского Александринского театра в Петербурге. Затем постановку осуществил Малый театр в Москве, где главные роли сыграли известные тогда актеры Смирнова, Пашенная, Остужев.

Через год Сургучев закончил работу над новой пьесой «Осенние скрипки», вскоре принятой к постановке В. И. Немировичем-Данченко в Московском Художественном театре. «Осенние скрипки», где рефреном служили слова французского поэта Верлена «Скрипок осенних протяжное пенье, зов неотвязный сердце мне ранит…», шли во многих городах России, в том числе и в Ставрополе, вызывая восторженные отзывы прессы. Несомненна связь сургучевского замысла с модным тогда «панпсихизмом», которому отдал дань и Леонид Андреев в пьесе «Екатерина Ивановна». Позже пьесу «Осенние скрипки» перевели на ряд европейских языков для постановки в театрах Лондона, Берлина, Парижа, Праги. В США состоялась ее экранизация под названием «Женщина опасного возраста». Правда, этот кинематографический эксперимент вызвал недовольство у писателя, хотя он, как известно, принимал активное участие в работе над фильмом. В наши дни «Осенние скрипки» не сходят с подмостков крупнейших театров нашей страны, ближнего и дальнего зарубежья. Убедиться в этом сегодня не составит труда. На страницах электронных средств массовой информации только за сезон 2003–2004 годов размещены репертуарные афиши с соответствующими программками более тридцати театров, где пьеса Сургучева идет с неизменным успехом.

Естественно, что интеллигентски-бунтарская повесть «Губернатор», пронизанные нравственным пафосом пьесы «Торговый дом» и «Осенние скрипки», рассказы были лишь этапными для обладавшего незаурядным талантом Ильи Сургучева. Сегодня можно только гадать, каких бы вершин достиг автор художественной летописи Ставрополья, если бы не революционные события 1917 года. Будучи всегда оппозиционно настроенным по отношению к монархической России, Сургучев после Октябрьской революции, напротив, почувствовал острую потребность ориентироваться на традиционные для российской государственности устои. Произошла кардинальная переоценка ценностей. Писатель воспринял революцию как своеобразное «искушение», которому поддался русский народ. Он считал, что русский человек заболел «страшной психической болезнью, он начал сквернить свою землю, свои храмы, избивать своих родных…» Его взгляды на историю Ставрополья тех лет нашли отражение в брошюре «Большевики в Ставрополе», где описывается жизнь города с февраля 1917 до 8 июля 1918, когда Ставрополь, по его словам, имел «историческое счастье быть первым русским городом, освобожденным от большевистского засилья силами исключительно русских добровольческих войск».

Первые послереволюционные месяцы и годы до сих пор во многом остаются белым пятном в истории России. Не стала в этом исключением и история Ставропольской губернии. Большинство из сохранившихся архивных материалов 1917–1919 годов недоступно и по сей день. А ведь именно в это время в обществе происходили процессы, результатом которых стала братоубийственная гражданская война. Знание и осмысление исторических фактов тех лет поучительны для современной российской жизни, особенно в таком многонациональном и полиэтническом регионе, как Северный Кавказ. В этой связи маленькая брошюра Сургучева представляет собой уникальный документ, исторический по своему качеству, публицистический по цели, философский по характеру и высокохудожественный по стилю и мастерству исполнения. С первых же строк революционно-воинствующая доктрина предстает как фактор разобщения народа: «Не работала почта. Не работал телеграф. Люди сидели, как на островах во время наводнения». Идеологи классовой и национальной вражды уподобляются Сургучевым тифозной вше, которая, ужалив однажды, неминуемо несет человеку, даже через очень продолжительное время, страшную болезнь и даже смерть. Он блестяще показывает как расслоение общества, политическое метание горожан в марте 1917 года через несколько месяцев перерастают в террор и насилие: «Я был три года на войне и видел немало страшных вещей… Много пришлось мне на белом свете видеть видов, но последняя ночь 17-го года и первые минуты 18-го – это самое страшное, что я когда-нибудь переживал». Во время Гражданской войны Сургучев сотрудничал с так называемым Белым движением (деникинской армией), печатался в донских и крымских периодических изданиях, осуждая всякое проявление бессмысленного насилия и ужасы гражданской братоубийственной войны. После этого писателю оставалось только эмигрировать.

В 1920 Сургучев навсегда покинул Россию. Эмигрантская судьба его типична для русского литератора. Вначале он жил в Константинополе, а в августе 1921 года из Турции переехал в Прагу, где стал одним из руководителей Русского камерного театра, поставившего все его пьесы, и членом созданного здесь Союза русских писателей и журналистов (вместе с М. Цветаевой, А. Аверченко и другими). Затем перебрался в Париж.

В мировой литературе нередки случаи, когда чужбина становилась второй родиной человека если не в житейском, то в творческом плане. Сургучева же, который и в России при самых благоприятных обстоятельствах чувствовал себя чужим вне родного города, эмиграция лишала смысла жизни. Нет, он не впал в отчаяние. Будучи человеком верующим, общительным и деятельным, Сургучев пытался найти себя в чужом краю. Как и всякий изгнанник, он боролся за реальность своего существования, порой втягиваясь в межэмигрантские интриги, чтобы вернуть себе значимость, уважение и былой авторитет как среди собратьев-эмигрантов, так и среди литераторов-французов. В уста одного из персонажей пьесы «Реки вавилонские» (1922), отразившей его константинопольские впечатления, он включил явно автобиографический монолог: «Сказать тебе по секрету, я был оставлен при факультете восточных языков для подготовки к профессорскому званию. Уже в приват-доцентуру проходил. По кафедре монгольской словесности. А потом как закрутило, понесло, – Господи! И мысли мои – теперь другие, и чувства мои – другие, и запросы к жизни – другие. Стал я мелок, мыслю как идиот, нет гордости, пропали нервы… И только иногда, вот в такие великолепные дни, вспоминается Петербургский университет, длинный коридор, навощенные полы, библиотека, накопленные материалы к магистерской диссертации, сады Васильевского острова, Средний проспект… И опять хочется работать, жить, полюбить какую-нибудь девушку… Хоть без взаимности, но полюбить, чувствовать себя человеком…»

Пьеса «Реки вавилонские» вошла в сборник «Эмигрантские рассказы» (1927). Она о судьбах людей, разных по своему социальному, национальному происхождению, уровню образования, воспитания и культуры, обреченных на эмиграцию. Симптоматично ее название. Вспомним, что Вавилон – это доисторический город, жители которого были объединены единой целью – строительством башни до небес ради вечной славы. Провидение, как повествует Библия, нарушило планы большого строительства и намерения людей: обладавшие ранее единым языком башнестроители вдруг перестали понимать друг друга, рассеялись (растеклись) по миру, а башня разрушилась. Уподобляя эмигрантов мифологическим предкам, Сургучев показывает, что они были лишены главного, что объединяет людей, – взаимопонимания. Если слово «вавилонские» в названии пьесы несет только один символический смысл, отсылающий нас к библейскому сюжету, то в слово «реки» автор вкладывает как «водную» (река), так и «языковую» (от старославянского «рек» – «речь») семантику, при этом следует учесть также, что в русском языке слово «речь» обладает и значением «дело». Таким образом, название пьесы может быть прочитано и как «Воды вавилонские», и как «Речи вавилонские», и как «Дела вавилонские». Такая взаимодополняемость символики названия предполагает и вариативность интерпретаций содержания пьесы.

Илья Дмитриевич не мог жить без театра. Он полагал, что именно в драматургических, то есть рассчитанных также на режиссерско-актерское мастерство жанрах возможно достичь максимальной «рельефности, скульптурности, полной выразительности». В Париже, на улице Гужон, им был создан «Театр без занавеса», где шли водевили, миниатюры, балетные интермедии. Здесь выступали певцы и музыканты, свои произведения представляли публике писатели и поэты, сам Сургучев читал свои новые рассказы, играл в пьесе А. Аверченко «Старики». На сценах Парижа были популярны его дореволюционные пьесы «Торговый дом», «Осенние скрипки», а также «Реки вавилонские», «Игра» и ряд одноактных пьес, написанных в эмиграции.

Но чаще всего Сургучевым востребовались различные прозаические жанры. В сборник «Эмигрантские рассказы» наряду с пьесой «Реки вавилонские» он включил миниатюры («Мышь в шкафу», «Шерстяные чулки», «Плащаница», «В Галатских переулках», «Что такое совесть?») и целую серию рассказов («Шведская демократия», «Лето», «Большая и маленькая», «Вечное», «Четырнадцать» и др.) и драматических сценок. Название книги было связано не с принципом подбора произведений, а с мироощущением автора, повествователя – эмигранта, рассказывающего о том, что он видит, чувствует, переживает.

Давно замечено, что в эмигрантской литературе преобладала тема тоски по утраченной Родине. Порой говорили, что, выехав за границу, писатели унесли на подошвах комочки земли из своих уездов, губерний, унесли с собою Отчизну, которую никакие неповторимые панорамы мира заменить не смогут. Ностальгия делала свое, и уже в 1927 году известный критик и книгоиздатель М. Цетлин характеризовал ситуацию, складывавшуюся в литературной среде эмиграции, следующим образом: «Как для восприятия электрического тока нужен особый вольтаж, так и художник может воспринять и переработать только впечатления соответственные его духовному «вольтажу». А он приспособлен «на Россию». Но литература, как все живое, пластична и многообразна. Ростки ее пробиваются и на неблагоприятной почве, готовы разрастись, несмотря на ностальгический скептицизм.

Да, условия жизни писателей в эмиграции были трудны, подчас невыносимы, но талант использует все возможности, даже самые скудные, преодолевает все препятствия, даже самые жестокие, – и побеждает. Безусловной победой эмигрантской литературы было освоение новых тем, и прежде всего темы эмиграции. Это уже не ностальгия, а рефлексия над новой ситуацией. Илья Сургучев обратился к этой теме одним из первых. В отзывах на сборник «Эмигрантские рассказы» подчеркивалось, что только Сургучеву с присущим его таланту психологическим чутьем оказалось под силу поставить в литературе эмиграции проблему рефлексии над «новым» – новым положением, новым образом мышления, новым смыслом жизни и т.п. Так, даже в рассказе «Любовь», где действие происходит до революции, определяющим становится все же «эмигрантский» пафос рассказчика, ни на секунду не забывающего о своем положении. Это не просто тоска по Родине, по утерянному, по разрушенному, это прежде всего сознание собственной чуждости, случайности – те города, те страны, тот мир, где живет повествователь, не нужны ему, но и он не нужен им. Такая проблематика и тематика требовали и новых жанровых подходов. Именно поэтому большинство рассказов, помещенных в сборнике, написаны «совсем не в традициях русского повествования». Это коротенькие рассказы-скетчи, рассказы-диалоги, жанр, характерный скорее для французской литературы конца XIX – начала XX веков. Сургучев передает особое – «эмигрантское» – восприятие фактов. Он не просто устами одного из своих героев задает вопрос «Кто же, какой терпеливый и талантливый художник слова оживит и воскресит из мертвых мою далекую, такую прекрасную – самую прекрасную землю, – мою Родину?», но считает своей задачей стать именно таким художником.

Естественно, одним только этим сборником тему эмиграции раскрыть было невозможно. Критика сетовала: «Неужели никто и никогда не сумеет рассказать о героической борьбе за существование в чуждой обстановке, среди чужих людей, о сотнях разнообразных и неожиданных профессий, о скитаниях и приключениях, о нужде, о победе над жизнью и ужасных поражениях». Как бы отвечая на эти сетования, уже в 1928 году Сургучев отдал на суд публике роман «Ротонда». В нем получили развитие многолетние жанровые и стилистические поиски писателя. Роман представлял собой почти бесфабульное с обширными лирическими отступлениями повествование. Активное использование фантастики, подчеркнутая неустойчивость пространственно-временных рамок, переплетение реального и потустороннего, включение в текст скрытых цитат, смешение стилей – все это позволяло говорить о том, что роман был написан в манере, ранее не свойственной автору. Новаторство романа было столь глубоко, что даже в 1952 году при переиздании «Ротонды» Г. Андреев дал название своей рецензии «Современный роман». Однако формальные поиски не были для Сургучева самоцелью. Метатекст романа позволяет понять причины, заставившие писателя искать новые художественные приемы. Для того чтобы передать «эмигрантское» мироощущение, создать достоверный психологический образ, автору «Губернатора» пришлось отказаться от привычной реалистической модели.

Ни ностальгической тоски, ни сожалений, ни пессимизма или мрачных настроений в романе «Ротонда» нет. Интересы Сургучева лежат в сфере человеческих чувств. Бытовой элемент оттесняется на задний план экзотикой и введением романтико-фантастических черт. Хотя писатель всегда тяготел к изображению глубоко интимных переживаний, ему и на этот раз удалось удержаться на грани, за которой остаются пошлость, банальность и неестественность. В описаниях чувств, в передаче психологических черт характеров персонажей Сургучев показал себя «тонким эстетом, требовательным к себе художником, не допускающим фальшивых красок и ненужных слов». Анализируя роман, Георгий Мейер недаром отмечал: «Слитность тела, души и духа дает Сургучеву возможность с неподражаемой естественностью, непринужденностью переходить непосредственно от описания телесных, утробных брожений к уловлению в словесные сети самых мимолетных душевных ощущений, молниеносных вспышек духа. При этом неотступно чувствует Сургучев присутствие в жизни чьей-то высшей непостижимой воли нами владеющей, охраняющей нас и проверяющей все наши помыслы и поступки».

Новаторские поиски писателя в области жанра и поэтики были встречены неоднозначно. Многие осуждали Сургучева за вульгарность, «корявость», иные называли его мистиком. Впрочем, понять художника современникам всегда нелегко. Нынешний читатель без труда примет и, безусловно, оправдает и духовно-нравственные, и эстетические искания Сургучева в «Ротонде» – пожалуй, центральном произведении писателя эмигрантского периода, ибо, оставаясь на уровне современных ему «-измов», писатель руководствовался собственным правилом: «В искусстве самое важное – знать, где остановиться».

Волна неприятия, обрушившаяся на роман «Ротонда», спровоцировала затяжной творческий кризис. С годами все усиливающаяся тоска по Родине требовала выхода, и писатель превратился в скупщика антиквариата, дорожа каждой малой вещицей, хоть отдаленно напоминавшей о безвозвратно утерянном отчем доме. Близкие к писателю люди отмечали, что его маленькая квартирка была попросту завалена не имеющим никакой ценности антикварным хламом, который, впрочем, для Сургучева имел поистине мистическое значение. Очень часто Илья Дмитриевич посещал лавки букинистов на набережной Сены у Лувра. Здесь он разыскивал русские книги, старинные французские рукописи, гравюры и картины. «Пирамиды книг были на стульях, под кроватью, в ванне, в коридоре», – писал современник писателя Николай Клименко. Книги, как и старинные вещи, помогали Илье Дмитриевичу в осмыслении исторической судьбы России. Если раньше на вопрос «Почему он поступил учиться на восточный факультет?» Сургучев отвечал: «Чтобы понять психологию тех, кто когда-то полновластно и долго держал старую Русь в своих кровавых рукавицах», то теперь писатель изучал историю России, чтобы понять причины ее гибели от «более страшного нашествия», как говорил он, – большевизма.

В этом смысле становится понятным его обращение к исторической тематике. Свое видение причин гибели Российской Империи, монархии он представил в повести «Детские годы императора Николая II» (1953), избрав для этого жанровую форму «записок». Сделанная «на грани» художественного и документального эта повесть пользовалась особым пиететом среди читателей. Многочисленные реалии, конкретные имена и декларируемая «достоверность» изображаемого создали иллюзию подлинности «записок» мемуариста – полковника В. К. Оллонгрэна. В этом произведении писатель показал жизнь царской семьи глазами маленького мальчика, взятого во дворец в товарищи к наследнику престола. Через восприятие ребенка передано православное понимание монархии и царя – помазанника Божия. На протяжении всего повествования писатель соотносит рассказ старика, вспоминающего свои детские годы, проведенные в непосредственной близости от наследника престола, не только с веком прошлым, но и с современностью, с историей ХХ века: автор и рассказчик встречаются в Париже в начале Второй мировой войны. Искренность ребенка, открывающего для себя мир царской семьи, позволяет автору передать собственное ощущение эпохи – эпохи, когда рушились вера народа в царя и доверие царя к своему народу. И Сургучев не скрывает своих взглядов. По его мнению, не император повинен в бедах народа и государства, а сам народ, обманувший доверие царя, забывший, что доверие это зиждется на твердости Веры. В повести показаны и истоки веры в царя, на которой держалась русская государственность, и наступление эпохи безверия.

Сразу же после выхода повесть «Детские годы императора Николая II» была очень высоко оценена критикой. Приведем наиболее показательное и наиболее компетентное мнение о ней «одного из членов императорской фамилии»: «Замечательно, верно и хорошо, но… чуть-чуть просто и даже грубовато. Но так, что отбросьте эту грубоватость, и книга пропадет, станет льстивой, угодливой». Сегодня эта повесть – одно из самых популярных и издаваемых произведений писателя.

И в работе с историческим материалом Сургучев остался верен себе. В ткань повести невидимыми нитями вплетены ставропольские литературные байки, воспоминания о собственном детстве, об ощущениях праздника жизни на родной ставропольской земле, бывшего всегда высшим мерилом и судией для Ильи Дмитриевича Сургучева.

Начав свою писательскую деятельность с рассказов о Ставрополе, Сургучев и в конце своего большого и сложного творческого пути обращался к образу родного города. В повести «Черная тетрадь» (1955) воскрешение ставропольской тематики связано с переосмыслением прожитого. Небольшая, взволнованно написанная история счастливой любви с трагическим финалом превращена в панегирик Ставрополю, переходящий в эпитафию униженному и испоганенному большевиками городу. В последнем своем рассказе «Китеж» (1956) он вновь возвратился к городу Ставрополю, память о котором пронес через десятилетия скитальческой жизни вдали от Родины. Сургучев назвал его Китежем – городом-миражом, городом-сказкой, городом-воспоминанием.

«После смерти моей матери все, жившие под зеленой крышей нашего дома на первой Ясеновской, разлетелись в разные стороны, и отцовский дом, уютный и сладостный, опустел… В этом очаровательном северокавказском городе нет теперь ни одного человека, носящего мое имя», – с грустью начинается рассказ. А далее Илья Дмитриевич Сургучев с пронзительной тоской восклицал: «Тяжело и больно – и в эту минуту, такой затерянный и такой от всего родного отрешенный, я хочу хоть через эти печатные столбцы, хоть мысленно, хоть только прикосновением луча сердца быть с тобой, мой милый и незабываемый, с древнегреческим именем, самый для меня прекрасный и цветущий город на земле!»

Острая и пронзительная тоска писателя по родному городу в последнем рассказе не случайна. Несмотря на огромную творческую работу, наличие интереснейших друзей, он до конца дней своих оставался одиноким. Тоска по Родине, по детям, оставшимся в советской России, по городу его юности Ставрополю открыто звучала практически во всех произведениях, написанных в эмиграции.

Последние годы жизни Сургучев был литературным советником журнала «Возрождение». «Рассказчик он был изумительный, – вспоминал его коллега И. Мартыновский-Опишня, – будь то анекдот или случай из жизни, он умел преподнести его слушателям, умел заставить слушать, затаив дыхание. В эмиграции он не стал пессимистом, нытиком, как многие писатели, оторванные от России, бодрость духа во всем до последней минуты сохранял он». Его жизнелюбие привлекало внимание зарубежных издателей и читателей: произведения писателя были переведены на европейские языки и неоднократно переиздавались, а пьесы с успехом шли на театральных сценах многих европейских театров.

В начале ноября 1956 г. Илья Дмитриевич попал в госпиталь Божон. Здесь он в последний раз встретился с друзьями, в последний раз любовался ночным Парижем. А 19 ноября 1956 года Ильи Дмитриевича Сургучева не стало. Похоронен он был на русском кладбище Сент-Женевьев-дю-Буа в предместье Парижа. Скромную могильную плиту украсили слова из его любимой пьесы «Осенние скрипки»: «…флейты весны, трубы лета…».

«В каждом художнике в какой-то мере есть пророк, и потому только будущее оценит его», – говорил Илья Сургучев. Лучшее из написанного им пережило время и ныне востребовано читающей публикой. Изучается и общественно-политический опыт писателя, его деятельность на благо России, родного края.

// «Живописец души…»: русский писатель и драматург И. Д. Сургучев. – Ставрополь, 2007. – С. 5–14.

* ГАСК. Ф. 135. Оп. 78. Д. 1490. Л. 10 об. - 11.